У меня обширный репертуар что вам нравится
А какие колыбельные песенки вы поете своему ребенку? +++
Напишите текст ваших колыбельных, если несложно))
Умка — Колыбельная медведицы
Ложкой снег мешая,
Ночь идет большая,
Что же ты, глупышка, не спишь.
Спят твои соседи
Белые медведи,
Спи и ты скорей, малыш.
Спят твои соседи
Белые медведи,
Спи и ты скорей, малыш.
Мы плывём на льдине,
Как на бригантине
По седым суровым морям.
И всю ночь соседи,
Звёздные медведи
Светят дальним кораблям.
И всю ночь соседи,
Звёздные медведи
Светят дальним кораблям.
Ложкой снег мешая,
Ночь идет большая,
Что же ты, глупышка, не спишь.
Спят твои соседи,
Белые медведи,
Спи и ты скорей, малыш.
Спят твои соседи,
Белые медведи,
Спи и ты скорей, малыш.
Спи и ты скорей, малыш.
Анна Герман:
Месяц над нашею крышею светит,
Вечер стоит у двора.
Маленьким птичкам и маленьким деткам
Спать наступила пора.
Завтра проснешься, и ясное солнце
Снова взойдет над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной.
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий,
Баюшки, баю-баю.
Пусть никакая печаль не тревожит
Детскую душу твою.
Ты не увидишь ни горя, ни муки,
Доли не встретишь лихой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной.
Спи, мой малыш, вырастай на просторе,
Быстро промчатся года.
Смелым орленком на ясные зори
Ты улетишь из гнезда.
Ясное небо, высокое солнце
Будут всегда над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной.
Ну и самые простые:
Спи, моя радость, усни и Спят усталые игрушки
У меня обширный репертуар что вам нравится
Певица, поэтесса, композитор,
главный редактор Радио «Голоса планеты»,
член Союза журналистов России.
ОЛЬГА АЛМАЗОВА
Отзыв о группе эстрадного вокала «Конфетти».
О студии эстрадного вокала «Конфетти» я впервые услышала в 2014 году, когда руководитель группы, Шибаева Инна Борисовна, прислала мне в ротацию радио «Голоса планеты» песни своей группы. С тех пор мы стали тесно общаться. В мае 2015 года группа Конфетти приняла активное участие в проекте «Бессмертный полк». Грандиозный праздничный концерт «ПЕСНИ ПОБЕДЫ» прошел 9 мая в Москве в Большом кино-концертном зале Музея Великой Отечественной войны на Поклонной горе, и группа Конфетти приняла в нем участие с песней «Расскажи мне дед» В. Прохоровского и Т. Гусевой.
Работая с этим коллективом, я была поражена их выносливостью и целеустремленностью. Несмотря на юный возраст, они пели так, что у зрителей побежали мурашки.
А в конце мая того же года я была главным членом жюри на их внутреннем конкурсе «Звездный час», где девочки представляли на наш суд песни, которые подготовили сами, без помощи педагогов. И я увидела на сцене детей с огромным потенциалом. Многие из них уже готовые артисты. Они не только пели, но и обыгрывали песни.
Впечатление от этого коллектива остались только положительные. И я надеюсь на дальнейшее наше сотрудничество.
Я рекомендую этот коллектив своим коллегам для выступления на любых площадках нашего города. У них очень большой т разнообразный репертуар, который украсит любую площадку.
Желаю им благополучия и новых творческих побед!.
Интервью с После 11: Народная песня всегда лучше всего звучит акапельно
10 марта в светлый постпраздничный день состоялся большой сольный концерт фолк-рок группы После 11. Месмика пообщалась перед выступлением с вокалистом и лидером группы Юрием Постарнаковым о значимости народной песни, сотрудничестве с Надеждой Бабкиной и театральной деятельности.
Юрий, сегодняшний концерт в Москве является открытием сезона 2017?
Юрий: Да, получается, что если не брать в расчет участие в различных «солянках», то это наше первое клубное сольное выступление. Мы его так и заявляли, потому что в октябре у нас был большой глобальный концерт, тысячный зал, и там была серьёзная «банда», а сегодня мы взяли часть из этой программы, чтобы поиграть в более уютной атмосфере именно с девочками из квартета Де Люкс. Нам немного не хватило уюта на той большой сцене, были некие технические сложности, и мы решили повторить и расширить и сделать акустический сет.
Сегодня будет лирическая программа?
Юрий: В большей степени да. Это песни, которые располагают к тому, чтобы играть как раз с квартетом, при этом в конце дадим встряску, потому что люди, которые ходят на наши концерты ждут того, что концерт будет делиться на часть с девочками и концовка будет более мощная уж без девочек. Мы там пошумим и повеселимся.
С квартетом вы играете часто или сегодня в первый раз?
Юрий: У нас всё начиналось с того, что мы играли акустику и пригласили двух девочек: альт и верхняя скрипка. Отыграли уже около трёх раз (акустику играем нечасто). Дважды с двумя скрипачками и второй раз с квартетом. Один раз мы с ними выступали на радио при обкатке программы. Мы получаем большое удовольствие от сотрудничества.
У вас есть кого поздравить с 8 марта, исключая семью?
Юрий: Я могу поздравить всех наших поклонниц абсолютно всех возрастов. Сейчас идёт много размышлений и споров об этом дне. У меня самого к нему неоднозначное отношение. Но мне этот праздник нравится чисто визуально. Не так важно из чего он зародился, и я думаю, что семьдесят процентов населения не знают, что когда-то было, но люди более акцентировано поздравляют своих женщин, уделяют особое внимание. Это хорошая тенденция: по городу приятно ходить, все улыбаются, все с цветами. Любой мужчина 8 марта может устраивать своей девушке, маме каждый день в виде заботы, уважения и любви. Есть такой циничный взгляд, что «кто-то придумал праздновать раз в году и это унижает девушек». Я думаю, что для девушек это не унижение. Во всяком случае, это смотрится приятно и хорошо, глаз радуется, и чувствуется, что в этот день в городе все люди добрее.
Вы считаете, что весна приходит именно восьмого марта, а не первого?
Юрий: У меня всё зависит от погоды. В этом году всё сошлось. Стоят прекрасные дни. Понятно, что весна будет капризничать, мы к этому готовы, нам есть чем заниматься, но надеемся, что она началась. Как говорится, у природы нет плохой погоды.
Дата 10 марта назначена специально к этому празднику?
Юрий: Организаторы, работающие в этом клубе, предлагали нам несколько дат, и одна из дат была 10 марта. Конечно, мы держали в голове, что это постпраздничные дни, и всегда приятно приурочить концерт к именно к хорошей дате.
Как у вас составляется концертная программа?
Юрий: За время нашего существования у нас собрался достаточно обширный репертуар. Что-то просят играть, что-то мы хотим сыграть иначе, появляется что-то новое. Про сегодняшний концерт я уже сказал, что мы собрали некий костяк в большом отчете осенью и добавили несколько песен, чтобы сыграть непосредственно с квартетом. Частично учитывается динамика пожелания поклонников: мы смотрим, что интересно, что хотят услышать, кто-то расстраивается, что не слышал какую-то песню в прошлый/позапрошлый раз. Но невозможно сыграть всё. Понятно, что есть «хит-парад» из некоторых песен. Но в силу разных причин можно что-то играть или играть реже. Сегодня мы заявили песни, которые поклонники знают, но в звучании, которое не может не нравиться. В октябре на большом концерте было всё иначе. А сегодня уютный маленький зал.
Где интереснее выступать: на сольниках или на стадионах?
Юрий: Играть интересно везде, просто везде интересно по-разному, чувствуешь себя по-другому. Сегодня настроение уютное и домашнее, конечно, не квартирник, но мы близко к людям. А большие залы и стадионы шире и иначе, там другие задачи, приходится держать большое количество людей, а здесь более расслабленно, уютно, комфортно.
Вы общаетесь с публикой?
Юрий: Да. У нас достаточно ребят в группе, которые любят пошутить. Иногда возникает некий конферанс, который иногда приходится даже пресекать, потому что поговорить мы любим. Я слежу за тем, чтобы мы пели и не теряли набранный темп. Конечно, можем что-то рассказать и сказать, но не превращать всё в совсем диалог. По мне, я просто бы пел. Я не люблю говорить со сцены. Я не люблю говорить со сцены потому что «надо поговорить». Бывает такое чувство, что надо что-то объяснить, сказать о важном. Происходит наитие, и ты не готовишься ни к чему, а просто раз, и сказал. А чтобы готовиться. Три песни прошло, сказать «здравствуйте» или просто спросить как у вас настроение. Шаблонность немного угнетает.
Вы зависимы от эмоций зала?
Юрий: Конечно. Пока человек на сцене, он общается. Если ты играешь в никуда, у тебя нет подпитки энергии, и он быстро заканчивается, а тут в концерте участвуют все – ты им отдаёшь и они тебе возвращают. Энергия ходит и всем становится хорошо.
На сольниках, тематических и авторских концертах мы следим за тем, чтобы народ не унывал. Бывает так, что ты думаешь, что они будут танцевать, а у тебя есть ощущение сыграть что-то более лирическое, и мы меняем плей-лист по энергетике зала. Мы зал чувствуем. За прошедшее время мы научились это делать.
Вы сказали «хотим большего», а чего конкретно?
Юрий: Мы уверены в качестве своего музыкального продукта и хотим, чтобы о нём знало как можно больше людей и понимало его. Мы знаем, что мы звучим и поём честно и глубоко. Всё выстрадано и прожито в песнях, которые мы исполняем. Но люди не всегда слышат это. Сейчас немного разрушилась концепция продюсерства и устоев 90-х, которые пропали в 2000-е. Мы немного зацепили это каким-то краем. Разрушилась система дисков, когда они продавались, и можно было зарабатывать, разрушилась концепция централизованных музыкальных каналов. Очень сильно изменилась сама культура восприятия музыки. Мы являем собой поколение, которое относилось к музыке более внимательно, не потребительски. А сейчас основная часть населения воспринимает музыку чисто фоново. Мы не фоновая группа. Понятно, что под нас можно ехать в машине и слушать, но мы текстами создаём настроение. Мы киношные. Многие говорили, что у нас та атмосферная музыка, которую можно ставить в кино, и нормальные сериалы, не «мыло».
А были такие проекты?
Юрий: У нас «Крылья» участвовали в сериале «Боец», но это был 2008 или 2009, мы даже с Андреем подписывали какую-то музыку. Брали песню «Непокорная» в фильм «Мой любимый раздолбай» и в другие единичные проекты брали музыку. Мы не отказываем
студентам ВГИКа, которые обращаются с просьбой попользоваться какой-то песней для съёмок, на которых они пробуют и учатся.
Помогаете ли вы молодым музыкантам? Есть ли коллективы, которые вам нравятся, и вы помогаете им советом?
Юрий: Помочь можно либо материально, либо советом, либо, если мы понимаем, что музыкант или группа реально талантливы, то мы можем в силу наработанных каналов посоветовать: возьми ребят, пускай сыграют, им ничего не надо, пусть просто сыграют. Учитывая, что многие доверяют, то это, наверное, самое большее, чем мы можем помочь.
Вы социально активный человек и в группе часто отвечаете на комментарии. «Звездной болезнью» не болеете?
Юрий: Это часть нашей жизни. Это нормально. Бывает, что немного как будто резко ответил, и кто-то на это обратил внимание. Но у меня это, скорее, происходит от усталости, и я не люблю настырность и рогатую наглость, когда человек буром прёт не понимает объяснений. Я не люблю грубить, но уметь сказать «нет» нужно. Я этому учусь, потому что это пришло не сразу. Я понимаю, что если до человека не доходит, то и не дойдёт. Люди редко меняются (смеется). Я никогда не рассказываю про свою личную жизнь, не афиширую информацию про детей. Это моё. Что касается лично меня, то я всегда отвечу. Если человек не лезет в душу и вопрос не банален, то я отвечу.
Есть ли ещё любимое занятие помимо музыки?
Юрий: Я очень люблю читать, смотреть интересное кино, чтобы была некая художественность и глубина, чтобы самому себе задавать вопросы. В чтении люблю слово. Соскучился по стихам. Хочется хороших русских стихов и русской прозы. Перечитываю часто классику, но не всегда хватает времени. Бывает, в дороге можно почитать или ночью. Нужно всегда читать и слушать, что-то корневое и серьёзное, отчего всё пошло, корни музыки, корни слова, отчего мы питаемся, и затем идут мысли. Это схема, которая не мною придумана. Нужно облагораживать свой язык и культуру восприятия. Это некое самовоспитание.
Вы говорили, что у вас накопилось много материала, и в группе есть информация о новом альбоме.
Юрий: Помимо того, что мы играем, мы ввязались в театральные авантюры. Нам с ребятами это всегда нравилось. Андрей Зверев, наш клавишник и ещё один вокалист, работает в театре у Камбуровой, участвует во многих спектаклях, там ставят очень интересные вещи, обратите внимание. Театр «Русская песня» также имеет свою базу, и мы участвуем в спектакле «Бабий бунт» по мотивам Шолохова. И будет ещё одна театральная работа (я пока не могу назвать ни имен, ни фамилий), где мы тоже примем эпизодическое участие: играем, поём, говорим некоторые реплики.
У вас актёрские роли?
Юрий: Да. Допустим, в «Бабьем бунте» мы играем артистов из райцентра, которые ездят по сёлам и мы играем ребят, которые приехали в казачью станицу, сидят вокруг костра, к ним подходит старый казак и начинает что-то рассказывать, и начинается действие. Таким образом, мы некая связка между настоящим и прошлым. Потом мы вливаемся, с цыганами есть действие.
Вы это как-то анонсируете?
Юрий: Если театр «Русская песня» где заявляется, что мы участвуем именно там. Что касается нашей работы в театре «Русская песня», мы об этом говорим. На сайте или во ВК мы не пишем, но на личной странице я могу написать, что завтра спектакль, приходите. Выкладываю фотографии. Использую соцсети как серьёзный рычаг, чтобы не ждать от кого-то чего-то. Мы пишем сами, чем мы заняты. Например, отснялись – показали, отрепетировали – показались. Чтобы люди держали руку на пульсе, что мы делаем. И чтобы не было такого: «я не знал», «а что вы не сказали». Если интересуешься, то найдёшь, чем группа «После 11» занимается, и где мы выступаем.
Вы для себя делаете разделение между творчеством в группе «После 11» и театральной жизнью?
Юрий: Нет. Мы везде как минимум вчетвером, у нас очень тесные отношения. Мы дружим семьями. Бывает, меня выделяют как носителя песен, но, по большому счету, все ребята интересны как личности. Любой мог бы тащить свой личный проект, но у нас хватает некоего разума не потерять, что мы имеем, и не разломать наш прочный веник.
Не устаёте друг от друга?
Юрий: Устаём и ругаемся, и отдыхаем друг от друга.
А праздники проводите вместе?
Юрий: Семейные праздники отмечаем по отдельности. Даём возможность нашим близким увидеть нас. Вместе мы на гастролях всегда, а если праздник семейный, то лучше его провести с семьёй.
Какие у вас концертные планы на 2017 год?
Юрий: Я думаю, что сейчас отыграем акустический концерт, а 30 марта будет электрическая программа в Питере, немного отличающаяся от сегодняшней. Там тоже будет интересный сет. Питерцы, приходите, будем рады!
17 апреля будет концерт с большой народной программой под названием «Народные картинки» в театре «Русская песня». Мы никогда не играли большой народный концерт, мы играли большой концерт авторских песен с вкраплением одной-двух народных. Вот мы и решили «психануть» и попеть «аутентику», пригласить друзей, возможно народный хор Гнесиных, чтобы с ними спеть, «похулиганить». Большая сцена – большие возможности, и эта возможность у нас есть. Мы готовимся, это будет большая серьёзная работа. Приходите нас поддержать!
А что насчет лета и фестивалей?
Юрий: Пока ничего не знаем.
У вас «Нашествие» каждый год?
Юрий: Нет, мы последний раз был в 2013 году. По большому счету, не ломимся. Позовут – пойдём. Бывает, что зовут играть, а что-то уже запланировано. Если не зовут, мы не обижаемся. Мы относимся с большим уважением к НАШЕму радио, они дали хороший старт ротацией. Мы гибкие по музыке и может где-то играем более сложное по формату, нежели то, что крутят сейчас. Нашествие всегда здорово и хорошо. Туда приятно приехать и выступить.
Спасибо, Юрий! Удачи и творческих побед!
Читать онлайн Когда же пойдет снег бесплатно
Рубина Дина
Когда же пойдет снег
Когда же пойдет снег.
За ночь исчезли все городские дворники. Усатые и лысые, пьяные, с сизыми носами, громадные глыбы в коричневых телогрейках, с прокуренными зычными голосами; дворники всех мастей, похожие на чеховских извозчиков, все вымерли за сегодняшнюю ночь.
Никто не сметал с тротуаров в кучи желтые и красные листья, которые валялись на земле, как дохлые золотые рыбки, и никто не будил меня утром, перекликаясь и гремя ведрами.
Так они разбудили меня в прошлый четверг, когда мне собирался присниться тот необыкновенный сон, даже не сон еще, а только ощущение надвигающегося сновидения без событий и действующих лиц, все сотканное и радостного ожидания.
И тут меня разбудили проклятые дворники. Они гремели ведрами и шаркали метлами по тротуару, сметая в кучи прекрасные мертвые листья, которые вчера еще струились в воздухе, словно золотые рыбки в аквариуме.
Это было в прошлый четверг. В то утро я проснулась и увидела, что деревья пожелтели вдруг за одну ночь, как седеет за одну ночь человек, переживший тяжкое горе. Даже то деревце, которое я посадила весной на субботнике, стояло теперь вздрагивая золотистой шевелюрой и было похоже на ребенка с взлохмаченной рыжей головкой.
Но скорее всего я просто проспала.
Сегодня воскресенье. Максим не едет в институт, в папа на работу. И мы весь день будем дома. Все втроем, весь день, с утра до вечера.
Но и он сегодня был не в духе. То есть не то чтобы не в духе, а вроде бы чем-то озабочен. Даже эта утренняя зарядка, которую я запланировала с вечера, успеха не имела.
Папа минут десять еще покопался в салате, потом отложил вилку, уперся подбородком в сцепленные руки и сказал:
Он с грохотом отодвинул стул и, схватив меня за руку, поволок в нашу комнату.
Я спала на очень старом диване. Если заглянуть за второй валик, к которому я спала ногами, можно увидеть наклейка, рваную и еле заметную: «Диван No627».
— Это ты взрослый человек. А мне пятнадцать.
— Шестнадцатый. Мы не должны отравлять ему жизнь, он и так долго держался. Пять лет один, ради нас.
— И еще потому, что он любит маму.
— Нина! Маму не воскресишь!
Зря я так выразилась. Никогда не слышала, чтобы ослы повторяли одну и ту же фразы. И вообще это весьма привлекательные животные.
Откуда он знает про лифчик?! Ну и дурак.
Мы вышли из комнаты. Отец сидел за столом и гасил сигарету в пустом блюдечку из-под колбасы.
Максим подтолкнул меня вперед и положил руку туда, где сзади у меня начиналась шея. Он ласково погладил меня по шее, как рысака, на которого ставят, и сказал вполголоса:
И тут зазвонил телефон.
Максим поднял трубку и вдруг сказал мне, пожимая плечами:
— Тебя. Очень мужской голос.
Вообще-то я не привыкла, чтобы мне звонили мужчины. Мужчины мне еще не звонили. Правда, где-то в седьмом классе надоедал один пионервожатый из нашего лагеря. Он говорил неестественно высоким, смешным голосом. Когда он звонил по телефону и попадал на брата, тот кричал мне из коридора: «Иди, там тебя евнух спрашивает!»
Этот говорил красивый низким голосом.
— У вас чудесный голос. Простите, я волнуюсь и говорю пошлости. Я видел вас в театре.
— Нина, это несерьезно. Понимаете, мне необходимо вас увидеть. Просто необходимо. Меня зовут Борис.
— Борис, я очень сожалею, но вас разыграли. Мне пятнадцать лет. Ну шестнадцать.
Он опять засмеялся и сказал:
— Это не так плохо. Вы еще достаточно молоды.
Больше всего ему понравилось, что я действительно пришла в красном комбинезоне и желтом картузе. Этот картуз привез мне из Ленинграда Макс. Громадный кепон с длинными таким, комичным козырем.
Правда, на меня с ужасом оборачивались старухи, но в принципе это можно было пережить.
Так вот, больше всего ему понравилось, что я действительно пришла в красном комбинезоне и желтом картузе. Но начинать надо не с этого. Начать надо с того момента, когда я увидела его на углу, возле овощного киоска, там, где мы в конце концов договорились встретиться.
Я сразу поняла, что это он, потому что в руке он держал три громадные белые астры и потому что, кроме него, возле этого вонючего киоска стоять было некому.
Он был потрясающе красив. Самый красивый парень из тех, кого я видела. Даже если бы он был в девять раз хуже, чем мне это показалось, все равно он был в двенадцать раз лучше самого красивого мужчины.
Я подошла совсем близки и уставилась на него, засунув руки в карманы. Карманы в комбинезоне пришиты высоковато, поэтому локти торчать в сторону и я становлюсь похожа на человечка, собранного из металлоконструкций.
Он раза два взглянул на меня и отвернулся, потом вздрогнул, снова посмотрел в мою сторону и растерянно начал меня разглядывать.
— Но как же. Ведь Андрей говорил, что ты.
— Ну, ту, которую я видел в театре.
Он посмотрел на мня расстроенным взглядом, сочувствуя, наверное, и себе и мне.
— Ничего, что я на «ты»?
Он весело хмыкнул, потер переносицу и внимательно взглянул из-под бровей.
— Знаешь что, если такое дело, пойдем посидим в парке, что ли. Съедим по порции эскимо! Говорят, оно здорово помогает при расстройстве нервной системы. Эскимо любишь?
— А есть на свете такое, что ты не любишь?
Эскимо в парке не оказалось, и вообще там ни черта не оказалось, кроме пустых скамеек. А мороженое продавали только в кафе.
Было бы просто глупо, если бы я упустил такой случай. Не так уж часто приглашает меня в кафе потрясающе красивый мужчина. И еще я пожалела, что сейчас не вечер и не зима. В первом случае кафе было бы набито людьми и играла бы музыка, а во втором случае он наверняка помог бы мне снять пальто. Должно быть, это чертовски приятно, когда снимать пальто вас помогает такое красивый парень.
Мы сидели на летней площадке под тентами. Скверик просвечивался отсюда насквозь, так что видны были фонарь у входа и афиша на фонаре.
— Вы увидели девушку, которая вам понравилась. Девушка красивая. Ну и что? Вон их сколько на улице! Я тоже буду красивая, когда вырасту, подумаешь! Но если уж вас так хочется найти именно то, объявите экспедицию, снарядите корабль, наберите команду, а меня возьмите юнгой.
Я облизнула ложку и, прищурив один глаз, закрыла ею слепое осеннее солнце.
— Это что, мой возраст или как я выгляжу позволяет вам говорить со мной такой снисходительным тоном? Почему вы уверена, что я не дам вам по носу? с любопытством спросила я.
У него изменилось лицо.
Мне не хотелось мороженого. Просто приятно было смотреть, как этот высокий, красивый парень послушно поднялся и направился к стойке. На секунду могло показаться, что пошел он не потому, что хорошо воспитан, а потому, что это я, я потребовала еще порцию мороженого!
В сущности, мне было все равно, просидит он здесь еще минут пятнадцать или вежливо распрощается. Просто иногда бывает интересно притвориться перед самой собой. Всегда развлечение.
Всем безраздельно владела праздность.
Когда он это сказал, я вдруг поняла, что передо мной уже совсем взрослый и, вероятно, очень занятой человек. Я подумала, что хватит, нужно раскланяться и убраться восвояси, и неожиданно для себя сказала:
Это была вершина моей наглости и хамства. Но он не дрогнул.
— А уроки когда делать?
— Я не готовлю уроков. Я способная.
Я отчаянно смотрела на него, и взгляд мой был нахален и чист.
Мы гуляли по городу до тех пор, пока не начало смеркаться. Я вела себя скверно, совсем сошла с ума. Я болтала без умолку, забегая перед ним, размахивая руками и заглядывая ему в глаза. Это был стыд, позор, ужас. Я походила на семилетнего Петьку, которого повел в зоопарк летчик-сосед дядя Вася.
Затем опять показалось солнце, высветляя на тротуарах мокрые озябшие листья, и запах палых листьев, острый осенний запах будоражил душу и заполнял ее ни с чем не сравнимой тоской, словно люди, бредущие в сумерках по осеннему городу, были не действительностью, а дорогим воспоминанием.
Нынешняя осень было особенно радостной и светлой. Ликующей. С каждым днем все яснее виделась гибель лета, и осень торжествовала победу над умирающим противником в упоительной желтизне и оранже.
Наш неосвещенный подъезд в сумерках напоминал одновременно беззубую разинутую пасть и пустую глазницу.
Я понимала, что это завершение неповторимого дня, и старалась придумать для него такое же прекрасное многоточие, но, подойдя к подъезду, обнаружила, что ничего не получается, и почему-то сказала:
— Вот таким образом. Ну, я пошла.
— Это отец поднял трубку?
— Брат. Хороший брат, качественный. Ленинский стипендиант. Не то что я. У меня по литературе тройка. Кажется, я опять начала. Ну, я пошла!
— Еще лучше брата. Он художник-декоратор в театре. Хороший художник и отец хороший, вот только жениться вздумал.
И тут случилась первая неожиданная вещь.
— А можно я буду тебе звонить, когда мне будет не слишком весело? спросил он небрежно, прищурившись.
И тут случилась вторая неожиданная вещь.
Сегодня вечером папа уходил. Мы в первый раз оставались вдвоем.
Папа был веселым и бодрым, во всяком случае, казался таким. Он рассказал нам два анекдота, а я в это время думала, что вот он уходит, а вещи его пока остаются, но потом он их, конечно, будет постепенно уносить, как это у людей делается.
Сегодня папа уходил.
Он, конечно, будет часто приходить и звонить, но никогда больше не зайдет поздно вечером в нашу комнату, чтобы поправить одеяла на своих дылдах.
Сегодня папа уходил к женщине, которую он любит.
Он дочистил туфли, снял сетку с гвоздя и весело сказал:
— Ну, пока, пацаны! Завтра позвоню.
На лестничной площадке папа еще раз приветственно помахал рукой.
Когда захлопнулась дверь, я заорала. Признаться, я с нетерпением ждала этого момента, чтобы нареветься за милую душу. Я плакала взахлеб, сладко, горько, с подвываниями, как плачут маленькие дети.
Маким с силой прижимал мое лицо к своей фланелевой рубашке, так, что трудно было дышать, без конца гладил меня по голове и тихо, торопливо повторял:
Я замолчала, и мы долго слонялись по комнатам, не знаю, за что взяться. В животе у меня ныло.
Так мы дотянули до одиннадцати. Потом Максим постелил мне в отцовской мастерской, что означало мое вступление в права хозяйки комнаты, загнал меня в постель, погасил свет и вышел.
Надо было чем-то заняться. Я решила поразмышлять обо всем этом. Заложила руки за голову, закрыла глаза и приготовилась. Но сегодня у меня ни черта не получалось, все как-то разваливалось, как большое белое пузо той снежной бабы, которую мы с отцом возвели прошлой зимой у нашего подъезда. Я думала обо всем сразу и ни о чем. Не успевала я подумать об одном невыносимом происшествии, как на меня наскакивали мысли о другом, таком же нестерпимом и немыслимом.
Я вообще-то не могу думать сразу о нескольких предметах. Я выбираю один, тот, что мне сейчас больше интересен, и начинаю его обдумывать. Причем ни в коем случае не выхожу за рамки этого предмета.
Например, когда я думаю о папе, я могу думать о его мастерской, о театре, о декорациях к новому спектаклю, о рубашке, которую ему надо погладить к премьере.
И они будут пить чай в той комнате, где висит мамин портрет. Там мама, как бы случайно оглянувшись, удивленно смотрит, держа в руках навесу руку с только что закуренной сигаретой.
Я зажгла ночник и села на кровати. Приятно посидеть в обществе своей физиономии, повторенной во множестве вариантов и выполненной в разнообразных позах.
Шесть моих портретов висели на стенах, остальные стояли внизу.
На зеркале висел забытый папин галстук, синий в белый горошек. Я надела его поверх ночной сорочки и подтянула повыше. Нет, все-таки я больше на маму похожа! И нос, да и подбородок тоже.
Я открыла дверь в нашу комнату. Максим сидел за столом и смотрел в одну точку. Он повернулся и странно посмотрел на меня.
Я воевала с собой три дня. Я лупцевала себя по физиономии, бросала на землю и топтала ногами. Мне кажется, я смогла бы написать роман о том, как прожить эти три дня, вернее сказать, о том, как выжить сквозь эти три дня. И первая часть романа назвалась бы «День Первый».
Потом я набрала номер его телефона и с ужасом слушала, как на меня накатываются протяжные гудки, как волны, накрывая меня с головой.
Но голос в трубке так умеренно и безразлично произнес «Да?», что я вдруг окоченела и робко сказала:
— Ну вот и здравствуйте.
Мы не видели три дня. Мне сейчас показалось, что все существующие в мире ласковые и отрадные слова превратились в оранжевые апельсины, и я купаюсь в них, подбрасываю и ловлю, и я жонглирую ими с необыкновенной ловкостью.
— Скверно. Мне уж третью неделю надо писать сочинение о Катерине в «Грозе», а я как только подумаю об этом, так у меня просто руки отваливаются. Что делать?
— Подожди, пока они отвалятся совсем, и сошлись на то, что тебе нечем было писать.
Мы одновременно прыснули в трубку. Кто-то позвонил в квартиру.
Я весело и задорно выпалила:
— Да что вы, Натальсергевна, да у нас полным их полно! Весь балкон завален! Деваться от них некуда! В кухне под руками валяются!
Она удивленно подняла тонкие, как стрелки, брови, переложила сетку из правой в левую и немного отступила назад.
Она стала спускаться по лестнице и все время неловко улыбалась и повторяла: «Ну ладно, ну что ж. «
Я захлопнула дверь и воровато оглянулась. Максим стоял в дверях нашей комнаты и смотрел на меня. Я подумала, что сейчас он прибьет меня, как сидорову козу, и еще подумала, что здорово, наверно, попало этой козе, если она вошла в поговорку.
Он молчал. Я подумала: скверно, совсем шкуру спустит.
«Бендяжка». Что-то маленькое, убогонькое, хроменькое. Это он от волнения слоги перепутал.
Я на цыпочках подошла к телефону и тихонько опустила трубку на рычаг.
«Вы заставляете упрашивать себя, маэстро! Ну начинайте же, это некрасиво! Вы заставляете всех ждать!»
Снег не начинался. Я сидела на старом диване No627 и упрашивала снег начать представление. Чтобы с неба грянула миллионы слепых белых акробатов.
Я сидела, обхватив колени длинными руками. Такими длинными, как змеящиеся рельсы железной дороги, гибкие и сплетающиеся. Если бы я захотела, я бы обхватила ими огромное расстояние. Весь наш город с домами и ночными улицами. Я бы поместила его между животом и приподнятыми коленями. Тогда тень от подбородка была бы тучей, закрывающей полгорода. И эта туча разразилась бы великим полчищем слепых кувыркающихся акробатов. И наступит великая тишина. Я дохну теплым ветром, и в каждом доме окна заплачут длинным кривыми дорожками.
Вся беда в том, что не начинался снег. А он должен был дать сегодня одно из самых грандиозных своих представлений.
«Это стыдно, маэстро, так ломаться! Ну прошу же вас, прошу!»
— А я хочу курить. Подай-ка мне спички с подоконника.
Я бросила ему спичечный коробок, он закурил.
Тогда он стал пугать меня всякими невероятными историями, которых в жизни, как правило, не бывает. Он долго говорил, так долго, что мне показалось, будто я успела раза три заснуть и опять проснуться. А бок болел все сильней и сильней, и я старалась, чтобы Макс не заметил, как я цепляюсь за него.
Я знала, что это последние спокойные, хоть и болевые минуты. Сейчас приедет на такси отец, приедет «скорая» и все завертится, как в немом кино.
Отец вел себя скверно. Он выудил из какого-то потайного кармана расческу и выделывал с ней что-то невероятное. Казалось, сам он был обособленным существом, а суетящиеся, издерганные руки вытворяли черт знает что по собственной инициативе. Все время он топтался около Макара Илларионовича, потом, не стесняясь меня, сказал умоляющим голосом:
— Доктор, эта девочка должна жить!
Макар Илларионович быстро развернулся к отцу плечом, должно быть, собираясь ответить что-то резкое, но посмотрел на него и промолчал. Может быть, он вспомнил, что девять лет назад здесь стояли оба моих родителя и умоляли его о том же.
В город вернулись теплые дни. Они возвратились с удвоенной лаской, как возвращаются неверные жены. Целый день по небу шлялись легкомысленные, беспокойные облачка, а сухие, по-осеннему поджарые листья густо лежали на земле молча, без шороха. Несколько дней город, казалось, находился в теплом и каком-то блаженном обмороке, он предавался осени, этой изменчивой лгунье, и не верил, не хотел верить в скорое наступление холодов.
Целыми днями я просиживала на скамеечке в дальнем углу больничного парка, наблюдая за игрой геометрических теней от голых, сухих веток деревьев. Тени скользили по выцветшему рисунку больничного халата, по рукам, по асфальту. По двору гонялись две влюбленные псины.
Парк проглядывался насквозь, и отсюда видны были проходная, четырехэтажные корпуса больницы, решетчатая ограда. За оградой, сразу через дорогу, было фотоателье с внушительной витриной. На фотографиях, выставленных в ней, люди все сидели с вывороченными головами, как индюки со свернутыми шеями. Они все, с интересом и надеждой подавшись вперед, как бы слушали невидимого оратора, окончание речи которого нельзя пропустить и которому нужно будет обязательно похлопать.
За оградой существовал мир здоровых людей. Для меня это было враждебное государство. Мне внушали недоумение их здоровье и веселость.
Иногда посидеть на скамеечке притаскивалась старенькая Вера Павловна доктор наук, специалист по женским болезням, она была моей единственной соседкой по палате. Я замечала ее издалека, она с чрезвычайной осторожностью передвигалась, придерживаясь за стены здания, за ограду, за деревья. Наконец, усаживалась рядом со мной и долго переводила дух.
Мы долго сидим молча, вместе наблюдая за скользящими тенями на асфальте, потом она задумчиво рассказывает:
— Собралась я недавно дорогу перейти. Стою и никак не решусь; ходок я теперь неважный, а с прогрессом у нас шутки плохи. Стою и смотрю, как молодые спешат, снуют по своим делам. Вдруг подходит ко мне женщина, берет под руку и говорит: «Здравствуйте, доктор! Вы меня, конечно, не помните, а вот я никогда вас не забуду. Я сейчас наблюдаю за вами и думаю: когда-то вы за двадцать минут сделали сложнейшую операцию, а сейчас вот уже четверть часа не можете дорогу перейти. «
Она закрывает глаза и смеется.
— А я разве упомню ее? Я этих операций сотни переделала.
У Веры Павловны выпуклые глаза, и когда она закрывает веки, глаза становятся похожими на сомкнутые створки раковины. Такие плоские, перламутровые внутри раковины, в которых прячутся нежные, студнеобразные моллюски.
Еще я занималась тем, что третий день наблюдала за девушкой, сидевшей у окна на втором этаже. Она читала. У нее были бледное, веснушчатое лицо и изумительные, редкого медного оттенка волосы. Они выплескивались из открытого окна, а ветер ласкал и промывал ее волосы в теплом дыхании зрелой осени.
Почему-то мне казалось, что девушка очень больна, должно быть, она и в самом деле была серьезно больна: я никогда не видела ее во дворе. А ослепительные волосы, вырывавшиеся из окна, как флаг, почему-то вызывали у меня одно воспоминание прошлого года.
Симфония, как мне показалось, называлась забавно: «Симфония трех «ре»» и, наверное, поэтому представлялась мне веселой и увлекательной штукой, чем-то вроде «Сказок братьев Гримм».
Позже, когда я сидела в обитом красным бархатом кресле и очухивалась, было поздно. Взлетали вверх обнаженные руки скрипачек с длинными смычками, и казалось, это метались ослепительные языки пламени из черных факелов платьев.
Но вопреки моим опасениям все прошло благополучно, оркестранты молча выслушали аплодисменты и покинули сцену, а мы долго простояли в гардеробе в очереди за пальто.
По утрам приходил Максим, а вечерами, после работы, отец.
— Для этого ей, должно быть, пришлось сесть на диету.
— Ты же сам ее не любишь, Максимка!
— Ну я тебе, слава богу, сестра или нет? Ты ее недолюбливаешь за то, что она заняла мамино место.
— А ты теперь у них обедаешь, да. Макс? Невкусно она готовит?
Максим смотрел на меня каким-то взрослым взглядом. Карман его пиджака оттопыривался от пачки сигарет, под глазами лежали круги. Наверное, он сдавал очередной курсовой проект.
Макс достал из пачки сигарету и закурил. За двадцать минут это была третья.
Это был наш обычный диалог «о вреде курения».
— Ой, Макся, ну, продолжай, пожалуйста, я все пойму, честное слово!
— Она любила другого человека.
Он горько усмехнулся.
— Знаешь, я сейчас много думаю об этом, и мне кажется, что она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя любовь. И вообще, если бы не самолет, я бы подумал, что мама сама так решила.
— Откуда ты все узнал?
— Я и раньше догадывался, еще когда она была жива. А потом нашел в ее записной книжке два письма.
Я не спросила, что было в этих письмах, и Максим не стал рассказывать. Слишком трепетно мы относились к маме, чтобы обсуждать ее любовь. Но сейчас, вдруг, я представила, как неизвестный нам мужчина узнает о маминой смерти. Этот момент. Какие у него были руки в этот момент? Что он делал? Отцу было легче. Он бежал по летному полю и кричал. А что делал этот человек для того, чтобы скрыть от людей свою боль?
— Подожди, Максимка, сядь. Что-то у меня все занемело внутри.
Он с силой провел по лицу ладонью, как будто хотел отшвырнуть в сторону свое уставшее лицо и вместе с ним мысли.
— Ты что-то плохо выглядишь, Макся. Ты курсовой проект пишешь?
Сегодня я просидела на скамейке дольше обычного, потом медленно поднялась на третий этаж, к себе.
Проходя мимо седьмой палаты, я заглянула туда и сказала маленькой худой женщине, у которой не только руки, но даже лицо казалось натруженным:
— Петрова, к вам сын пришел.
Я подумала: почему эта женщина называет дочерью еле знакомую девушку? Может быть, потому, что у нее четверо сыновей и она всю свою жизнь мечтала иметь дочь? А может быть, она просто очень добрая женщина?
В палате я отобрала из сетки несколько мягких яблок и положила на тумбочку Веры Павловны, хотя для ее оставшихся зубов и эта пища была немыслимой.
Сухо щелкнул выключатель, и заоконное пространство из-за отразившихся в окне двух наших коек и тумбочек мгновенно стало больничным и неспокойным.
А днем оно было таким по-осеннему прозрачным, ласковым.
Я молча лежала с закрытыми глазами и представляла, как папа листает наш альбом с фотографиями. Я мысленно переворачивала страницы вместе с ним.
Нет, нет, все не так. Вот другая фотография. Снимал Максим, и вышло плохо, размыто. Меня собирают в детский сад. Я ору благим матом, запрокинув голову так, что лица не видно. Мама натягивает мне правый ботинок, папа левый. Они смеются, и руки их соприкасаются.
Я не заметила, как в палату пришла Вера Павловна. Она долго сидела на койке, неподвижно смотря в темное пространство за окном, заполненное больницей, потом медленно и отчетливо сказала, не глядя на меня:
У меня под горлом что-то сорвалось и, обливая все внутри холодом, медленно поползло вниз. У меня всегда так бывает, когда я чувствую, что сейчас сообщат о чьей-то смерти.
— Бледная, рыженькая девушка из третьего корпуса. Помнишь, у окна все сидела и читала. С длинными волосами.
В комнате было тихо, так тихо, что различались шаги в дальнем конце коридора.
— А у меня крепкое, правда. Вера Павловна?
— И не думай об этом, не надо тебе об этом думать. И перестань плакать, сколько можно!
— У меня папа недавно женился на хорошей женщине, Вера Павловна, знаете. А я не желаю с ней разговаривать, извожу отца, брата, всем треплю нервы и веду себя, как последнее хамье. Это ужасно, да?
Мы шли по обе стороны забора, и я мучительно, всем телом чувствовала на себе ужасный халат. В нем у меня не было ни груди, ни талии, а все только подразумевалось.
Я шла и, не оглядывая себя, чувствовала, что у ворота из-под халата кокетливо выглядывают обтрепанные завязочки рубашки. Но мучительней всего чувствовалось задыхающееся, заикающееся сердце.
Моя скамеечка была занята юным тоненьким папой. Он сидел, вытянув далеко вперед джинсовые ноги, похожие на складную металлическую линейку, и, задумчиво пощипывая усики, казалось, безучастно смотрел на резвящегося растрепанного мальчугана. Мальчишка был просто прелесть, не больше двух лет, очень забавный. Увидев нас, он подбежал и, остановившись совсем близко, принялся разглядывать незнакомцев испуганно-веселыми глазами. Борис достал из сетки апельсин и протянул мальчугану.
И вдруг стало понятно, что это очень хороший папа. Из тех, которые каторжники.
Они пошли к забору, туда, где был лаз, и я глядела им вслед и улыбалась.
— Давай поговорим!- согласился он.
Я не могла до конца осмыслить то, что он пришел сюда и сидит со мной на скамейке. Мне мерещилось, что это Максим умолил его приехать. Чуть ли не в ногах валялся. Хотя я прекрасно понимала, что никогда в жизни ничего подобного Максим не сделает. Или, может быть, он так подумал: «Бедная, смертельно больная девочка. Подъеду, подарю тридцать минут счастья. «
Нет, это тоже исключено. Ведь он не знает, что я влюблена в него вусмерть.
Так вы влюблены, мадемуазель?! Похоже, что я наконец призналась себе в этом. Да не все ли равно! Жить, может быть, осталось шиш на постном масле. Хоть перед собой не юродствуй.
— Я понимаю, что ты в затруднительном положении. С одной стороны, неловко напоминать человеку о его болезни. И вообще это ужасная штука посещение тяжелобольных. Ты его жалеешь и делаешь участливое лицо, а сам думаешь о том, как бы не проспать завтра на рыбалку. А больной не делает никакого лица, на нем вообще нет лица, он ненавидит тебя и думает: «Ну, давай спрашивай меня о здоровье, бодрячок! С-скотина. » А иногда ненависть переносится на совершенно неожиданные предметы. Видишь витрину того фотоателье за оградой? Я ее ненавижу. Там поголовно сняты все идиоты. Потому что не может умный человек послушно принимать позы, придуманные бездарным фотографом!
— Слава богу! Я презираю тех, кто к нему равнодушен. Просто за людей их не считаю, каких бы успехов в личной и общественной жизни они ни достигли. Я всю жизнь читаю письма Чехова, у нас дома есть его собрание сочинений в двенадцати томах. Многие его письма я знаю наизусть. Особенно к Лике Мизиновой. Он ей пишет: «Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас. » И еще так: «Кукуруза души моей!» Обязательно нужно читать примечания к его письмам. Там объясняется, кто такие были Линтваревы, кто такая Астрономка. Только никогда я не заглядываю в примечание к письму восемьсот восемнадцатому. Там всего одна сноска. Знаешь какая?
И тут он не выдержал.
Он выхватил из кармана наглаженный платок и стал отчаянно громко в него сморкаться. Но у него ничего не получалось, потому что он был абсолютно, восхитительно здоров.
— Тебе сегодня скучно со мной?
— А разве ты всегда должна развлекать меня? Ты ведь не гетера и не гейша. Ты просто не сможешь быть всегда ярким дивертисментом.
И я подумала, что он больше ничего не скажет на эту тему, не может быть, чтобы Макс его не проинструктировал.
Он долго молчал, прежде чем опять заговорить.
Он рассказывал это очень просто и твердо. Как-то повествовательно, как сказку рассказывал: «Жили-были. » И от этого делалось еще страшней, и хотелось сжимать кулаки и плакать оттого, что это было на свете.
— Я хочу, чтобы ты съела апельсин на моих глазах. Вот смотри, я его почистил. Кто это идет там, в конце аллеи?
Но Макар Илларионович даже не остановился. Он стремительно прошел мимо нас, не взглянув на меня, и скупо обронил:
— А орден?- заинтересовался Борис.
И случилось. Как тогда, у подъезда.
. Ночью меня разбудило ощущение резкой перемены во всем окружающем мире. Я поднялась и подошла к окну.
Я отошла от окна и легла, заложив руки за голову. По противоположной стене до рассвета метались, прося пощады, ошалелые тени деревьев. Все это было похоже на позор разгромленной армии.
А под утро за окном медленно поплыл снег. Он падал бесшумно и устало, как будто не являлся впервые, а возвращался на эту землю. Возвращался мудрый и умиротворенный, пройдя долгий путь, неся в себе некую разгадку и успокоение людям.
Сквозь сон я слышала, как пробуждалась клиника, хлопали двери в умывальной, шаркали больничные тапочки. Потом открылась дверь в нашу палату, быстро вошел Макар Илларионович. Он подошел к моей койке и положил руку мне на плечо. Этот жест был властным и успокаивающим одновременно. И я все поняла.
Выходя из палаты, он остановился в дверях.
— Ну, отдохни еще секунду. Полежи, подумай о чем-нибудь веселом.
Как только за ним закрылась дверь, я схватила карандаш и, вырвав из ученической тетради листок, быстро написала: «Папа, прости меня! Я всех вас очень люблю!»
И тут я взглянула в окно. И увидела, как на зеленых санках, в рыжем меховом комбинезоне мчит по чистейшему снегу повелитель всего живого на земле Гогия, а запряженный в сани счастливый усатый родитель делает громадные скачки, отчего его нескончаемые ноги еще больше похожи на складную металлическую линейку.
И я скомкала этот жалкий листок бумаги и швырнула его в сторону.
Внезапно я вспомнила бабушку Бориса и подумала: помнит ли она, спустя пятьдесят лет, живое прикосновение своего юного мужа? Помнят ли ее руки прикосновение к его рукам? Нет, наверное. Наше тело забывчиво.